Рассказ Шолохова «Родинка» посвящен молодому атаману Николаю Кошевому. Парню было восемнадцать лет. Он воевал в рядах красной армии. Мальчик был сиротой. Его отец пропал без вести на войне, а мама скончалась. До пятнадцатилетнего возраста он работал, где придется, а после вступил в красную армию. С этого времени он стал военным. Парень был смелым и отважным. У него была родинка размером с голубиное яйцо и располагалась она выше щиколотки.

Молодой атаман пользовался авторитетом среди солдат. Его уважали. Полгода он ходил вместе с эскадроном в атаку. Он вел себя как опытный руководитель и был не хуже чем профессиональные военные. Николка всегда стеснялся своего возраста. Когда ему нужно было писать в анкете, сколько ему лет он сильно нервничал. Он хотел казаться старше, чем есть на самом деле. Он начал думать о необходимости получения образования, но для этого парень должен был бросить военную службу. Ему надоело постоянно кочевать и переезжать. Парень хотел переехать в город и начать нормальную жизнь. Он уже был не в силах видеть кровь и убийства. Парень не успел осуществить задуманные планы.

Из станицы в их штаб была направлена бумага. В ней была просьба от председателя ликвидировать банду, которая оккупировала совхоз Грушинский. Николай не смог бросить своих солдат в такой ответственный момент. Он вместе с эскадроном, не медля ни минуты, поехал в Сальский округ с целью найти разбойников.

В этот же период главарь банды – опытный атаман встретился со старичком Лукичем на мельнице. Атаман суровый человек, он был в плену у немцев, побывал в различных боях, долгое время он отбывал срок в лагере. В его подчинении такие же люди как он (бывшие военные). Они знают, как правильно воевать. Все они любят много пить спиртных напитков, а когда напиваются, тогда ведут себя отвратительно и аморально. Главарь решил заставить Лукича присягнуть ему на верность. Старик должен был, есть землю. Банда издевалась над ним. Зерно, которое собрали в совхозе, бандиты отдавали своим лошадям. Однажды все представители банды напились и легли спать. Пользуясь, случаем Лукич убежал от них и пришёл на хутор, где встретил красную армию. Его сразу отправили к Кошевому. Лукич рассказал молодому атаману, что банда расположилась на мельнице.

Кошевой собирает свой эскадрон и отправляется в атаку. Он не думал ни секунды, он отчаянно ринулся в бой. По пути к разбойникам он отдает приказы солдатам и строит планы наступления на банду. Он все продумывает. Кошевой со своими людьми добрался до пункта назначения, и началась настоящая бойня. Во время битвы атаман приступной банды обращает внимание, что у Николки на груди висит бинокль. Отсюда он делает выводы, что перед ним находится не рядовой солдат. Бандит понимает, что Кошевой слишком молод и ему становится, даже немного жаль парня. Старый атаман считает юношу слишком горячим в силу юного возраста. Ему жаль, что Никола из-за своей смелости нашел свою смерть так рано. Атаман бандитов сначала стреляет в лошадь, та падает, а затем убивает Николку, пронзая его шашкой. Затем он подходит к парню с целью забрать его бинокль и новенькие солдатские сапоги. Сапог с правой ноги снялся с легкостью, а левый получилось стянуть вместе с носком. И тут старый бандит увидел у парня на ноге большую родинку, она была точно такая же, как у него. Мужчина понял, что стал убийцей своего ребенка. Он сильно расстроился и застрелил себя на том же месте.

На столе валяются патроны, баранья кость, полевая карта, сводка, уздечка, краюха хлеба. За столом сидит Николка Кошевой, командир эскадрона, он заполняет анкету. «Шершавый лист скупо рассказывает: Кошевой Николай. Командир эскадрона. Землероб. Член РКСМ, возраст — 18 лет». По виду зелёный мальчишка, но сумел почти без урона ликвидировать две банды и полгода водил эскадрон в бои и схватки не хуже любого старого командира. Николка ненавидит свой возраст, стыдится его.

Отец Николки — казак, и сам Николка тоже казак. Он вспоминает, как лет в пять-шесть сажал его отец на коня, приучал к верховой езде. В «германскую» отец сгинул. Мать умерла. От отца Николка унаследовал любовь к лошадям, неимоверную отвагу и родинку с голубиное яйцо на левой ноге выше щиколотки. В пятнадцать лет Николка ушёл с красными на Врангеля.

Квартирует Николка в хате, стоящей над самым Доном. Утром он вышел во двор и лёг в росистую траву. За ним пришёл казак и доложил, что прибыл нарочный, сообщивший о новой банде из Сальского округа, уже занявшей Грушинский совхоз. Нарочный скакал сорок вёрст без отдыху, загнал насмерть лошадь. Николка прочитал приказ ехать на подмогу. Он стал собираться, думая, что не мешало бы поучиться где-нибудь, а тут банда объявилась. Надоела Николке такая жизнь, но делать нечего, есть приказ командира.

Трое суток уходит банда от преследования отряда Николки Кошевого. Народ в банде бывалый, уходит по-волчьи. Атаман пьян, да и все кучера и пулемётчики пьяны. Семь лет атаман не был в родных краях: сначала был в германском плену, потом у Врангеля, ушёл в туретчину, но затем возвратился с бандой. «Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться. Зачерствела душа у него, как летом в жарынь черствеют следы в степи. Боль чудная и непонятная, точит изнутри, тошнотой наливает мускулы, и чувствует атаман: не забыть её и не залить лихоманку никаким самогоном».

Зарёю стукнули заморозки. Мельник Лукич прихворнул, на пчельнике он прилёг отдохнуть; когда проснулся, его окликнули двое военных, выехавших из лесу. Атаман прикинулся красным и начал выведывать у мельника, нет ли чужих поблизости. Он спустился с коня и признался, что ликвидирует красных, потом потребовал зерна коням. Мельнику жаль зерна, собираемого по крохам, не хочется отдавать; атаман грозится его убить за пособничество красным. Старик валялся в ногах, просил пощады. Атаман смеясь простил старика. А подъехавшие бандиты уже кормят зерном коней, просыпая золотые зерна под ноги.

Сквозь туман на зорьке двинулся Лукич на хутор и попал на конного, который повёл его к командиру. Лукича ввели в хату к Николке. Мельник обрадовался, что попал к красным. Он припомнил Николке, как поил его недавно молоком, когда его отряд проезжал мимо мельницы. Мельник жалуется на бандитов, потравивших у него все зерно. Сообщает, что они до сих пор на мельнице, пьяные, спят. Николка приказывает седлать коней и напасть на банду, уже выступавшую по шляху (дороге).

Атаман увидел скакавшего на него командира с шашкой, которого он определил по биноклю, висящему на груди молодого бойца. Атаман злобно прицелился и выстрелил. Лошадь под Николкой упала, а сам он, стреляя, бежал ближе к атаману. Атаман ждал, когда Николка расстреляет обойму, а потом коршуном налетел на парня. Он шашкой махнул, и обмякло тело Николки, сползло наземь. Атаман снял бинокль и хромовые сапоги с убитого. Сдёрнув с трудом сапоги вместе с носками, атаман увидел родинку. Он перевернул Николку к себе лицом и заплакал: «Сынок! Николушка! Родной! Кровинушка моя. » Атаман, поняв, что убил сына, достал револьвер и выстрелил себе в рот.

А вечером, когда над перелеском замаячили конные, с лохматой головы атамана сорвался коршун-стервятник.

Михаил Шолохов — Родинка краткое содержание

Родинка — читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость, полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюха хлеба. Все это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стены, спиной плотно к подоконнику прижавшись, Николка Кошевой, командир эскадрона сидит. Карандаш в пальцах его иззябших, недвижимых. Рядом с давнишними плакатами, распластанными на столе,- анкета, наполовину заполненная. Шершавый лист скупо рассказывает: Кошевой Николай. Командир эскадрона. Землероб. Член РКСМ.

Против графы "возраст" карандаш медленно выводит: 18 лет.

Плечист Николка, не по летам выглядит. Старят его глаза в морщинках лучистых п спина, по-стариковски сутулая,- мальчишка ведь, пацаненок, куга зеленая, говорят шутя в эскадроне,- а подыщи другого, кто бы сумел почти без урона ликвидировать две банды и полгода водить эскадрон в бои и схватки не хуже любого старого командира!

Стыдится Николка своих восемнадцати годов. Всегда против ненавистной графы "возраст" карандаш ползет, замедляя бег, а Николкины скулы полыхают досадным румянцем. Казак Николкин отец, а по отцу и он — казак. Помнит, будто в полусне, когда ему было лет пять-шесть, сажал его отец на коня своего служивского.

— За гриву держись, сынок! — кричал он, а мать из дверей стряпки улыбалась Николке, бледнея, и глазами широко раскрытыми глядела на ножонки, окарачившие острую хребтину коня, и на отца, державшего повод.

Давно это было. Пропал в германскую войну Николкин отец, как в воду канул. Ни слуху о нем, ни духу. Мать померла. От отца Николка унаследовал любовь к лошадям, неизмеримую отвагу и родинку, такую же, как у отца, величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет мыкался по работникам, а потом шинель длинную выпросил и с проходившим через станицу красным полком ушел на Врангеля. Летом нонешним купался Николка в Дону с военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженную голову, сказал, хлопая Николку по сутулой и черной от загара спине:

— Ты того. того. Ты счастли. счастливый! Ну да, счастливый! Родинка — это, говорят, счастье.

Николка ощерил зубы кипенные, нырнул и, отфыркиваясь, крикнул из воды:

— Брешешь ты, чудак! Я с мальства сирота, в работниках всю жизнь гибнул, а он — счастье.

И поплыл на желтую косу, обнимавшую Дон.

Хата, где квартирует Николка, стоит на яру над Доном. Из окон видно зеленое расплескавшееся Обдонье и вороненую сталь воды. По ночам в бурю волны стучатся под яром, ставни тоскуют, захлебываясь, и чудится Николке, что вода вкрадчиво ползет в щели пола и, прибывая, трясет хату.

Хотел он на другую квартиру перейти, да так и не перешел, остался до осени. Утром морозным на крыльцо вышел Николка, хрупкую тишину ломая перезвоном подкованных сапог. Спустился в вишневый садик и лег на траву, заплаканную, седую от росы. Слышно, как в сарае уговаривает хозяйка корову стоять спокойно, телок мычит требовательно и басовито, а о стенки цибарки вызванивают струи молока.

Во дворе скрипнула калитка, собака забрехала. Голос взводного:

Приподнялся на локтях Николка.

— Вот он я! Ну, чего там еще?

— Нарочный приехал из станицы. Говорит, банда пробилась из Сальского округа, совхоз Грушинский заняла.

Тянет нарочный к конюшне лошадь, потом горячим облитую. Посреди двора упала та на передние ноги, потом — на бок, захрипела отрывисто и коротко и издохла, глядя стекленеющими глазами на цепную собаку, захлебнувшуюся злобным лаем. Потому издохла, что на пакете, привезенном нарочным, стояло три креста и с пакетом этим скакал сорок верст, не передыхая, нарочный.

Прочитал Николка, что председатель просит его выступить с эскадроном на подмогу, и в горницу пошел, шашку цепляя, думал устало: "Учиться бы поехать куда-нибудь, а тут банда. Военком стыдит: мол, слова правильно не напишешь, а еще эскадронный. Я-то при чем, что не успел приходскую школу окончить? Чудак он. А тут банда. Опять кровь, а я уж умерялся так жить. Опостылело все. "

Вышел на крыльцо, заряжая на ходу карабин, а мысли, как лошади по утоптанному шляху, мчались: "В город бы уехать. Учиться б. "

Мимо издохшей лошади шел в конюшню, глянул на черную ленту крови, точившуюся из пыльных ноздрей, и отвернулся.

По кочковатому летнику, по колеям, ветрами облизанным, мышастый придорожник кучерявится, лебеда и пышатки густо и махровито лопушатся. По летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами, а торный шлях улегся бугром у столбов телеграфных. Бегут столбы в муть осеннюю, белесую, через лога и балки перешагивают, а мимо столбов шляхом глянцевитым ведет атаман банду — полсотни казаков донских и кубанских, властью Советской недовольных. Трое суток, как набелившийся волк от овечьей отары, уходят дорогами и целиною бездорожно, а за ним вназирку — отряд Николки Кошевого.

Отъявленный народ в банде, служивский, бывалый, а все же крепко призадумывается атаман: на стременах привстает, степь глазами излапывает, версты считает до голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона.

Так и уходят по-волчьи, а за ними эскадрон Николая Кошевого следы топчет.

Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом, когда у ядреной пшеницы-гарновки ус чернеет на колосе, будто у семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти.

Бородатые станичники на суглинке, по песчаным буграм, возле левад засевают клинышками жито. Сроду не родится оно, издавна десятина не дает больше тридцати мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы девичьей; потому, что исстари так заведено, деды и прадеды пили, а на гербе казаков Области Войска Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак, телешом сидящий на бочке винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора и станицы, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала.

По тому самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках.

Семь лет не видал атаман родных куреней. Плен германский, потом Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские, султанистые, и — банда.

Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться. Зачерствела душа у него, кан летом в жарынь черствеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги <М у з г а — озерко, болотце.>степной. Боль, чудная и непонятная, точит изнутри, тошнотой наливает мускулы, и чувствует атаман: не забыть ее и не залить лихоманку никаким самогоном. А пьет — дня трезвым не бывает потому, что пахуче и сладко цветет жито в степях донских, опрокинутых под солнцем жадной черноземной утробой, и смуглощекие жалмерки до хуторам и станицам такой самогон вываривают, что с водой родниковой текучей не различить.